О чём расскажут копейки.

На излёте первого месяца осени в центральной России ещё тепло. Река, конечно, уже студёная, не искупаешься. По утрам на траве сверкает холодная роса. Но ближе к полудню разогревает настолько, что по спине струится пот, а ноги, перегретые в сапогах, так и просятся на волю. Смотришь - а трава-то высохла! Идешь к машине переобуваться. Тихая маленькая радость заполняет сердце. Заодно снимаешь и бросаешь на заднее сиденье тёплую кофту, заботливо приготовленную с вечера женой. И сил как будто бы прибавляется.

Уговариваешь сам себя: ”Ещё немного, вон туда, к тем кустам, там точно что-нибудь подниму”. Шаг за шагом. Размеренно и спокойно, словно мужик на сенокосе, экономя движения и энергию, работаешь корпусом. Влево-вправо. Влево-вправо. Шуршит под ногами трава, звонит металлоискатель. Думаешь: “Найдёшь ли сегодня ещё что-нибудь?” Начинаешь нервничать, и уже в сигнале от “чернины” слышится звон, как от монетки. Через час становится невыносимо жарко, посматриваешь на напарника, и вот он машет рукой: “Амба!”

Идём к машине, выворачиваем карманы. У напарника штук пять “советов”. У тебя всего три монетки. Это твой второй выезд. Хабара немного, но на три монетки больше, чем на первом!

Сидишь у обочины, разувшись и расставив в стороны усталые ноги, разглядываешь трофеи, аккуратно счищаешь землю. Снимаешь “бейсболку”, ветерок приятно холодит голову. Где-то над головой, в синем небе, летит и щебечет чижик. Думаешь: “Интересно, какая история у этих монет? Сколько лет их никто не держал в руках?”

Вот первый трофей. Самый радостный. Копейка 1799 с вензелем “П I”. Вспоминаешь, как радостно запрыгало, заколотилось сердце, когда из чёрного кома земли выглянул краешек тёмного-зелёного кругляша…

“Размеренно скрипит телега, переваливаясь по неровностям дороги. Лошадка глухо постукивает копытами по земле - чочоп-чоп-чоп - и кивает в такт мордой. За лошадиным телом тянется приятное тепло и запах пота. Телегой правит мужичонка в заломленной на затылок шапке. Окладистая борода, прищуренные глаза, окружённые морщинами, и рабочая одежда скрывают его возраст. На левой стороне телеги полулёжа на свёрнутой шинели устроился солдат. Пожёвывая травинку уголком рта, губами он насвистывает какой-то бравурный мотив.

- А что, служивый, приходилось ли тебе из пушки стрелять? - первым не выдержил молчаливой поездки крестьянин, обернувшись на попутчика через плечо.
- Бывало, стрелял и из пушки. - отвечал солдат. - Там, главное, пыж побольше найти да поплотнее затолкать. Тогда снаряд летит далеко-далеко. Волгу-то, пожалуй, даже в широком месте перелетит.
- А не лукавишь ты, добрый молодец? - засомневался крестьянин, - Форма-то у тебя не гренадёрского полка.
- Ба, на что мне это? - с напускной обидой оскорбился солдат, - У нас к Полтавскому тридцатому пехотному было приписано 8 лёгких 6-фунтовых пушечек. А вот что касаемо формы, так это блажь батюшки нашего государя Павла Первого, дай бог ему долгих лет.

На этих словах солдат вытащил травинку изо рта и трижды перекрестился, глядя в небо. Мужичонка последовал его примеру, но глядел он при этом куда-то вбок, в поле.

- С виду-то она красивая, сшита добротно, по-немецки, да вот беда - тесная и не удобная. Правда, есть вот шинель, - солдат толкнул локтем в свёрток, - С девяносто седьмого, стало быть, её вместо епанчи дают. Теплее стократ прежнего платья.
- А что, верно говорят, что Павел Петрович теперь заставляет вас маршировать с утра до ночи? И что вам головы пудрят, будто барышням? - решил крестьянин высказать давно крутившийся на языке вопрос.
- Что есть, то есть, - со вздохом ответил воин, - Но нет худа и без добра. Когда только исполнилось мне 20 вёсен, так и забрали меня из родного дома в рекруты. Плакали всем селом. Думал я тогда, что на всю жизнь забирают. Что так и помру где-нибудь с штыком в руках, как дядя мой покойный Феодул. А теперь, гляди ж, возвращаюсь домой, живёхонек. А всё потому, что самодержец наш издал высочайший указ, по которому в рекрутах служить 25 лет, и ни седьмицей больше.

Телега подъехала к перекрёстку и свернула направо. На столбе с указателями стрелка вправо была подписана: “Шуя 17 вёрст”.

- Н-но, Зорька, немного осталось! - прикрикнул на лошадку крестьянин, прихлопнув по крупу вожжами. - А что, служивый, много ли вам платили в рекрутах? - Какой там “много”? - сокрушался солдат. Он даже приподнялся с шинели и сел прямо. - Хорошо хоть кормили да одевали за казённый счет, а жалованье всего два рубля в год. Вот и везу всего: по рублю отцу да матери, да сестре полрубля, да пятерым детям её малым по пятачку, да за рубль избу срублю, да за четвертак лошадь куплю, землю пахать стану. Да вот копейку тебе, мил человек, отдам за извоз.

Он пошарил в кармане полы мундира и протянул крестьянину медный кругляш. Тот принял деньги, повертел в ладони, вздохнул.

- Спасибо, солдат. Да только, изволь, не возьму я деньгу эту себе. Ты мне свой долг отдал служением Отечеству нашему.
Озадаченный солдат принял оплату обратно и, помолчав, сказал: “Коли не возьмёшь себе, так пусть она по-другому тебе послужит. Каб земля твоя пуще хлеб родила!”
И запустил копейку в колосящееся поле...”

Вторая монетка - советская “двадцатка” со щитом и рабочим. Самая красивая советская монета, на твой взгляд. Жалко, что сохранилась плохо. Монетка - воплощение советской эпохи коллективизации и индустриализации. Эпохи интересной и противоречивой. Эпохи надежд и разочарований, дружбы, счастья и горя.

“На окраине поля, под небольшим кустом калины обедали и отдыхали трактористы. Земля, покрытая невысокой зелёной травой, была ещё слишком холодна, чтобы сидеть на ней, не опасаясь застудить жизненно важных органов. Поэтому они раскинули старое, уже порядком запылившееся, лоскутное одеяло. Поверх него расстелили старый номер газеты “Труд”, разложили съестные припасы: варёные яйца, солёные огурцы, лепёшки, перья зелёного лука.

Какое-то время жадно жевали в полном молчании. Невдалеке стояли два С-65 с прицепленными сеялками. Один их них тарахтел и неспешно коптил небо чернотой дизельного выхлопа. Наконец, молчание товарищей прервал самый старший по возрасту колхозник, он носил седые длинные усы, а козырёк кепки опускал ниже бровей:

- Семён, а ты чего свой не глушишь?
- Да я, дядь Миш, боюсь, что не заведу потом, - честно признался Семён, заправляя выбившийся локон кудрявых черных волос под фуражку, - Утром еле растолкал его. Дёргал-дёргал пускач, спина взмокла, голицы в лохмотья изорвал, но завёл-таки.
- Это потому, Сенько, что ты в церковь не ходишь, богу не молишься! - характерно “окая” с умным видом вставил слово бородатый дядечка средних лет в ватнике и ушанке, - Сам посмотри, одно к одному ведь: и трактор, и голицы, и сарай у тебя подгнил с угла, и пегая корова твоя в колхозе захромала. Никак бес за тобой ходить увязался.

Бородатый многозначительно потряс солёным огурчиком в воздухе, затем положил его в рот и аппетитно захрустел.

- А ты бы, Никанор, только и вставлял всюду бесов, - недовольно заметил старший, посмотрев из-под козырька на бородатого, - Тебе волю дай, ты бесами и богом всё на свете объяснишь. А Владимир Ильич учит, что бога вовсе нет. И что человек сам сможет стать богу подобным. Я полжизни верил во Всевышнего, а сейчас даже крест не ношу. А верю я теперь в справедливость, равноправие, силу человеческих рук и ума и в победу мировой социалистической революции!

Закончив свою речь на высоких тонах, усатый в доказательство расстегнул кожанку, оттянул ворот нательного белья и продемонстрировал отсутствие на шее креста. Никанор неодобрительно посмотрел на оппонента, но принимать вызов не решился, а заговорил на полтона ниже.

- Иваныч, ты меня в этот спор, как в колхоз, не втягивай. Ты сам знаешь, что отца моего Советская власть как зажиточного “кулака” в Сибирь угнала. А голодали-то мы с тобой одинаково. Только мой отец, видать, сильнее своих детей любил, чем твой отец своих. Приберёг мешок пшеницы на “чёрный день”, а твой, наивный, всё в продразвёрстку отдал.
- Ох, жалко, что тебя вместе с отцом в Сибирь не отправили, Никанорушка!
- Товарищи! Товарищи! Перестаньте собачиться, - примиряюще подняв руки сказал самый молодой тракторист Гриша, - Вы оба в чём-то правы, в чём-то нет. Нужно привыкать жить в новой стране, другой у нас нет. Нужно вместе работать на общее благо. Кстати, а вон Авдотья идёт!

Четыре пары мужских глаз разом повернулись в сторону дороги, по которой весело шагала молодая девушка в рабочей одежде, которая, тем не менее, смотрелась не ней опрятно и красиво. Её миловидное, открытое лицо жизнерадостное сияло, а ветер играл её синенькой с цветочками косынкой, из под которой виднелись светлые пряди. В руках она несла плетёную корзину, покрытую сверху белым рушником. Подходя, ещё издали она махнула рукой: “Привет трудящимся!” Подошла и присела на краешек одеяла, поджав под себя ноги.

- А я вам пообедать принесла, а то у вас тут, на “столе”, бедновато! Вот каша из риса и пшена, “дружба народов” называется. Вот молоко, только что с фермы принесла, - весело прозвенела она, доставая съестное из корзины, и мужики одобрительно загудели. - О чем речь ведёте?
- А за пускачом, это ты к механику Сидоровичу подойди, - буднично, словно и не было предыдущего спора с бородатым, сказал Михаил Иванович. - У него от немецкого “Коммунара” еще остался, может и подойдёт.
- Так и сделаю, дядь Миш, - ответил Семён, краем глаза постреливая в сторону Авдотьи.

Та тоже украдкой поглядывала на удалого неженатого тракториста. Если честно, она и приходила-то к колхозникам только из-за Семёна. Несколько раз они тайком встречались за околицей деревни, не спеша афишировать свои отношения. Гуляли под звёздным небом, держались за руки, мечтали. Однако, в небольшом колхозе таких вещей не утаишь. Все знали, но тактично делали вид, что ничего не замечают. И, похоже, это всех устраивало. Возникла небольшая пауза в разговоре. Авдотья разглаживала рукой краешек газеты и “зацепилась” глазами за заголовок.

- Ой, что делается в Испании-то... Что ж они там никак не угомонятся?
- Что пишут? - поинтересовался Семён, ловко орудуя в горшке с кашей.
- “Гражданская война в Испании между империалистами и рабочим классом разгорается с новой силой. Советский Союз оказывает гуманитарную и военную помощь братскому народу, борцам Коммунистического интернационала за свободу и равноправие. Позиция товарища Сталина и Всесоюзной коммунистической партии остаётся незыблемой: власть должна принадлежать трудовому народу, а не угнетателям и эксплуататорам. Советские дипломаты решительно осуждают преступное вмешательство Германии и Италии во внутренние дела Испанской республики”.
- Да бить надо этих фашистских гадов! - решительно рубанул по воздуху рукой с зажатой ложкой Гриша, словно показывая, как надо “бить”.

Михаил Иванович в сомнением хмыкнул и покачал усами.

- Сложно с ними воевать, на их стороне техническое превосходство - танки, пушки, флоты. Умеют всё-таки немцы хорошую технику делать, от тракторов до самолётов.
- Это - да, - жуя, сокрушённо согласился Гриша. О надёжности и производительности немецких тракторов среди колхозников ходили восхищённые мнения. Он утёр выступивший на лбу пот. - А не сходить ли в сельмаг за квасом, а?

Никанор отправил в рот последнюю порцию каши, облизал ложку и, сыто улыбнувшись сквозь крошки в бороде, выдал:

- Ну раз ты предложил, то тебе и идти. На вот 20 копеек, бери уж на всех. Пока Михалыч свой “Сталинец” заведёт, как раз обернёшься.

Гриша поднялся и зашагал в сторону сельмага. Сапоги гулко ухали по пахоте и поднимали пыль. До деревни было рукой подать. Там, в каменном помещении сельского магазина царила прохлада, и Гриша рассчитывал купить трёхлитровую банку отличного кваса, привоз которого был три дня назад. Он шёл, на ходу подбрасывая монетку, и думал о немецких тракторах. Рассказывали, как в начале НЭПа, когда техники было еще совсем мало, в одном колхозе на единственном тракторе семь суток без перерыва посменно работали комсомольцы. Люди не выдерживали, засыпали, а трактор выдерживал, останавливался, дожидался другого колхозника, и снова работал, работал. Говорят, что его даже ни разу не заправляли. “Но это уж, наверняка врут”, думал Гриша. Он не заметил, как закончилось поле и нога его попала в борозду, оставленную при первом проходе плуга. Чертыхаясь, незадачливый мечтатель полетел на землю, а “двадцаточка” ускользнула из его пальцев. Потерев ушибленное колено, стряхнув голицами пыль и безуспешно поискав монетку, Гриша сделал заключение:

- Мало того что идти самому пришлось, так теперь ещё и угощать квасом придётся за свой счёт.

Вскоре и другие колхозники, допив молоко и поблагодарив девушку за обед, начали расходиться к своим тракторам. Авдотья принялась собирать пустую посуду в корзину.

- Я всё про Испанию думаю. Лишь бы к нам война-то не пришла, - сказала она замешкавшемуся было Семёну.
- Не боись, у товарища Сталина с Гитлером мирный договор. Не будет войны. - ответил тот, и осмелев, предложил, - Вечером в клубе кино показывать будут. Придёшь?
Авдотья заглянула Семёну в глаза, молча кивнула и улыбнулась.”

Третья монетка - жёлтенькая “двушечка” 1952 года. Удивительно, но её время почти не тронуло патиной. Только помяло. Плугом ли, бороной, лопатой, жаткой? Что можно было купить на две копейки в Советском союзе? Два коробка спичек, но это каждый знает. Можно было позвонить по телефону-автомату. Именно в “двушках” проделывали дырочки, вставляли верёвочку и обманывали автомат, вытаскивая назад монетку. Можно было купить стакан сладкого чая в столовой. Сделать комсомольский ежемесячный взнос. Купить две пачки таблеток “От кашля”. Или одну школьную тетрадь.

- Валюшка, хочешь орехов?! - крикнул сестре через весь класс Витька.
- Давай, - ответила девочка с двумя светленькими косичками.

Она протиснулась между партами к брату, уворачиваясь от бегающих и орущих одноклассников. Тот сидел за партой, повернувшись в проход между рядами, и держал в руках пригоршню неочищенных орехов.

- Держи! - он высыпал ей орехи в подставленный подол фартука, - Я уже наелся.
- А где ты их набрал?

Валюшка присела на соседний стул и принялась с интересом рассматривать плоды, попутно очищая светло-коричневые гладкие шарики от зелёной оболочки. Не все орехи были спелыми. Некоторые хорошо выскакивали из своих гнёздышек, но чтобы достать другие приходилось отгрызать им кислые зелёные шапочки.

- Известно, где. Мы с Генкой их за школой набрали, возле старого журавля. Там ещё много осталось. Подходишь, раскачиваешь орешину, они и сыпятся.

Орешков оказалось совсем не много - семь штук. Валюшка спрятала их в правый карман платья, аккуратно выбросила шелуху в мусорное ведро, и вышла из класса. Она знала, что перемена скоро закончится и нужно поторопиться. Ускорив шаг, девочка вышла из школы, а зайдя за калитку стремглав побежала в сторону старого колодца-журавля. Им уже давно не пользовались и, скорее всего, колодец заилился, стоя в тени широких листьев кустов лещины. Травы рядом с ним было мало, поэтому орехи, падавшие на землю были хорошо заметны. Валюшка подняла несколько штук, но в них виднелись дырочки, прогрызенные червячками.

Выбрав ствол из тех что потолще и повыше, девочка изо всех сил принялась его раскачивать из стороны в сторону. Сначала по одному, а затем всё чаще и чаще, барабанной дробью посыпались орехи на землю.

Школьный звонок прозвенел, как только Валюшка переступила порог класса. Она прошмыгнула за свою парту и ссыпала в ранец целый фартук неочищенных орехов. Другие ученики тоже принялись успокаиваться и рассаживаться на свои места. Через минуту в класс зашла учительница, Зинаида Алексеевна. Её прислали в этом году из райцентра. “Красивая, молодая, но, наверное, не очень добрая”, отметила про себя Валюшка, когда в начале года директор знакомил с нею ребят. Учительница не улыбалась, не рассказывала всяких интересных историй, как другие преподаватели. Она поделилась дома своими мыслями с мамой, но та ответила, что это скорее всего потому, что Зинаида Алексеевна ещё не привыкла жить и работать на новом месте. Что нужно дать ей немного времени, и всё само собой образуется.

Мама оказалась права. Уже через пару недель новая учительница вела уроки русского языка легко и непринуждённо, выучила имена всех ребят, а однажды привезла из райцентра угощение на весь класс - килограмм сладкого зефира.

- Здравствуйте, ребята, - поздоровалась Зинаида Алексеевна, с улыбкой обведя взглядом класс, и школьники приветственно встали, загремев деревянными стульями. - Садитесь, пожалуйста. На прошлой неделе я вам говорила, что скоро нам понадобятся новые тетради для чистописания.

Тетрадки в широкую линейку, о которых говорила учительница, были тайной мечтой каждого второклассника. Их выдавали в первую очередь тем ученикам, которые ровно и красиво выводили буквы, не оставляли клякс и разводов на полях. Таким образом, желанная тетрадка была не только наградой, но и признанием индивидуального мастерства чистописания.

- Тех, у кого нет дома тетради в широкую линейку, я просила принести по две копейки, чтобы я сама могла съездить в райцентр и купить её для вас. Подходите по одному, сейчас я буду записывать, кто сдал деньги.

По одному, конечно, никто подходить не стал. Большинство учащихся вскочили со своих мест одновременно и обступил со всех сторон Зинаиду Алексеевну, наперебой галдя и протягивая свои монетки. Валюшка тоже потянулась в левый карман за жёлтенькой “двушечкой”, но руку неожиданно встретила треовжная пустота. Девочка проверила второй карман, и карман на фартуке. Монетки, которую мама дала утром, не было. Валюшка услышала, как её сердечко застучало чаще, и почувствовала, как запылало лицо, заливающееся краской. Она заглянула под парту (“Не закатилась ли туда?”), открыла ранец, выложила тетрадки и учебники, переворошила орехи. Ничего.

“Где? Где она может быть? Наверное, я потеряла её. Но где? Когда бежала? Когда собирала с земли орехи?”

Она не заметила, как её одноклассники один за другим расселись по местам.

- Валенька, а ты сдаёшь деньги? - спросила учительница, и все взгляды повернулись в её сторону.
- А я… А у меня… А мне мама не давала, - дрожащим голосом произнесла Валюшка и опустила взгляд в стол, чувствуя как на глаза наворачиваются слёзы.

Зинаида Алексеевна посмотрела на девочку долгим взглядом, однако ничего не сказала. Только бросила взгляд в сторону сдавшего деньги Вити, который сидел с невозмутимым лицом и, видимо, не считал нужным как-то прокомментировать ситуацию.

Для Валюшки урок длился мучительно долго. Ей казалось, что каждый, кто сидел в классе, только и думает о том, что она забрала себе и потратила эти несчастные 2 копейки. Ах, если бы они только знали, что она нечаянно потеряла их! Ну зачем? Зачем она соврала учительнице? Теперь Зинаида Алексеевна, наверное, пойдёт к матери и всё-всё узнает!

Прозвенела трель последнего звонка, и Валюшка, собрав тетрадки в тяжёлый ранец, отправилась прямиком на ферму, где дояркой работала мама. Чем ближе она подходила, тем сильнее ускоряла шаг. Она встретила маму возле коровника, та несла полные ведра сухой посыпки. Подбежала и обняла обеими руками за испачканные полы рабочего халата.

- Мама! Мама! Только не говори ей. Ведь я ходила за орехами и не нарочно потеряла деньги на тетрадку.
- Ты потеряла их? - мама поставила вёдра на землю и опустилась к дочери, чтобы разобраться, в чём дело.
- Да, да! Потеряла! Но я не нарочно. Только не говори Зинаиде Алексеевне. Я ведь ей соврала! - всхлипнула Валюшка и через секунду тёплые слёзки проворно потекли двумя ручейками по щекам, - А то она не даст мне тетрадку в широкую линейку.
- Не плачь. Не велика потеря - две копейки, - сказала мама, обняв Валюшку, - К учительнице я сама зайду, отдам их ей. А ты беги домой, поешьте с Витюшкой похлёбки, да Шарику налейте. Но запомни, что врать - не хорошо.
- Я запомню, мама. Я никогда-никогда больше не буду говорить неправду.“

Выдумка, похожая на правду. Правда, похожая на выдумку. Кто знает, сколько в себе таких монет хранит наша родная земля? Кто знает, сколько историй могли бы рассказать нам они?

Дмитрий Павлюченко

орфография и пунктуация автора сохранены.